| |
|
УБИЙСТВА. Виновный не назван.
Данное заявление требовало проверки и суд направил повестку по московскому адресу проживания Сухово-Кобылина. Однако, быстро выяснилось, что Александра Васильевича в Москве нет и это вызвало немалый переполох в полиции. В розыски Сухово-Кобылина пришлось вмешаться даже московскому военному генерал-губернатору, который официальным отношением на имя санкт-петербургского военного генерал-губернатора просил последнего выслать розыскиваемого в Москву. Однако, оказалось, что Сухово-Кобылин покинул северную столицу еще 20 августа. Куда он направился никому было неизвестно. Лишь 10 сентября 1851 г. Сухово-Кобылин приехал в Москву и уже через три дня явился в надворный суд, где умудрился дать насквозь лживые показания. Присяга не смутила потомственного дворянина и не сподвигла на откровенность. Сухово-Кобылин не моргнув глазом заявил, что "с Нарышкиной он никогда никакой связи не имел, и сии показания повара его суть клевета (...)", что "он никогда от Деманш не удалялся (...). Любовной связи с нею он никогда не имел. (...) Его отношения к умершей, при всей их короткости, никогда не переходили за пределы нравственного приличия. (...) близость эта дала повод людской молве перетолковать отношения их в обидную для женщины сторону." Особый цинизм этой лжи состоит в том, что Надежда Нарышкина в том же самом 1851 г. уже родила от любовной связи с Сухово-Кобылиным ребенка. Девочку назвали Луизой, в 1883 г. Сухово-Кобылин официально ее удочерил. Она прожила долгую жизнь, вышла замуж за графа Фальтана и умерла в 1940 г. Сухово-Кобылин мог лгать в суде, но нам с высоты полутора столетий хорошо видна его ложь. И с большой уверенностью можно утверждать, что поскольку Сухово-Кобылин лгал, значит оппонент его - Ефим Егоров - говорил правду. И неслучайно очной ставки с Егоровым так боялся Александр Васильевич - он знал, что его утонченная дворянская душа может не вынести напряжения прямого психологического конфликта. В тот же день - 13 сентября 1851 г. - в суд были вызваны все обвиняемые, которые под присягой подтвердили, что в ходе следствия они не подвергались "допросам с пристрастием" и свои показания давали добровольно. Суд на этом и закончился : дело по причине сознания обвиняемых представлялось простым и потому Первый департамент Московского надворного суда в тот же день вынес приговор. Обвиняемые осуждались : Ефим Егоров - к лишению прав состояния, 90 ударам плетью, клеймению и ссылке в каторжные работы на 20 лет ; Галактион Кузьмин - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, клеймению, ссылке в каторжные работы на 15 лет ; Прасковья Иванова - к лишению прав состояния, 80 ударам плетью, ссылке на работы на заводах сроком 22 года и 6 месяцев ; Пелагея Алексеева - к лишению прав состояния, 60 ударам плетью и ссылке в каторжные работы на 15 лет. Примечательно, что суд особо оговорил неисполнение вынесенного приговора. Дословно это прозвучало так : "Но, не приводя мнения сего в исполнение, прежде оное вместе с делом (...) представить на ревизию в Московскую палату уголовного суда (....)." Т. е. суд на всякий случай решил переложить ответственность за окончательное решение на вышестоящую инстанцию. Что и говорить, довольно любопытный казус, отражающий цинизм и трусость судей ( Момент этот, видимо, требует более развернутого объяснения. Император Николай Первый - как бы ни хулил его Александр Герцен - был сторонником смягчения уголовного судопроизводства и отмены крепостного права. Особенно это стало заметно в период после 1840 г., когда власть Монарха стала особенно упрочилась. В этот период отечественное дворянство, напуганное разговорами о возможном смягчении наказаний и отмене крепостничества, направляло к Николаю Первому делегации, умоляя его не допустить смягчения внутренней политики, угрожая в противном случае крахом государственности. Статистика применения телесных наказаний в армии и на флоте свидетельствует об абсолютном уменьшении числа наказаний и относительном смягчении их тяжести в указанный период. Известно, что Император приказал штрафовать судей, приговаривавших осужденных к 200 и более ударам плетью. Негодование Императора вызывали случаи смерти осужденных в результате порки. Такова историческая правда - именно сопротивление дворянства не позволило отменить крепостничество Александру Первому и Николаю Первому ! Очевидно, московские судьи знали о том, что Монарх проинформирован о сущности "дела Симон-Дюманш", а потому боялись слишком суровым приговором вызвать его возмущение. Именно поэтому они и направили приговор на ревизию в суд высшей инстанции ). Московская Уголовная Палата рассматривала "дело об убиении Симон-Дюманш" в двух заседаниях - 30 ноября и 10 декабря 1851 г. В целом решения первого суда были оставлены без изменений, лишь несколько оказались смягчены наказания женщин : Аграфена Иванова приговаривалась к работам на заводах сроком на 20 лет и 3 месяца ( вместо 22 лет и 6 месяцев согласно первому приговору ), а Пелагея Алексеева - к 55 ударам плетью ( вместо 60 ) и ссылке в каторжные работы на 13 с половиной лет ( вместо 15 лет первоначально ). Приговор Уголовной Палаты примечателен тем, что в нем прямо говорится о изобличении Сухово-Кобылина в лжесвидетельстве при попытке скрыть от следствия наличие интимных отношений с погибшей. За сожительство с женщиной вне брака Палата обязала Сухово-Кобылин подвергнуться церковному покаянию. Казалось бы, дело кончено. Виновные сознались, суд приговорил их к наказанию. Но так только казалось... Уже 15 декабря 1851 г. самый молодой из осужденных - Галактион Кузьмин - написал в Правительствующий Сенат ходатайство о пересмотре дела. А через несколько дней аналогичные прошения написали Аграфена Иванова и Ефим Егоров. Содержание направленных по инстанциям бумаг вызвало у московской администрации состояние, близкое к шоковому. И было отчего затрепетать судейским чиновникам ! В собственоручно написанном заявлении ( если быть совсем точным, то этот документ в те времена назывался "рукоприкладство", т. е. приложение руки автора ) Кузьмин разнес в пух и прах как порядок проведения следствия по "делу Дюманш", так и его результат. Прежде всего, он указал на то, что по записям 8-й ( проведенной в 1833 г. ) переписи крепостного населения России он показан рожденным в 1830 г. Т. е. на момент расследования и суда ему было 19 и 20 лет соответственно. Совершеннолетие по законам Российской Империи наступало в возрасте 21 года, а это значило, что Галактион Кузьмин не подлежал суду Московской Уголовной Палаты. Другими словами, московские законники, не потрудившись проверик метрику обвиняемого, допустили серьезнейшую юридическую ошибку. Уже одно это делало приговор суда н и ч т о ж н ы м ! А далее Галактион Кузьмин по пунктам разобрал проведенное Следственной комиссией Шлыкова расследование. Он напомнил о многочисленных бурых пятнах во флигеле, занятом Сухово-Кобылиным. Происхождение этих пятен следствие так и не выяснило. Кто и когда замывал эти пятна, кто очищал штукатурку ( да так и не очистил до конца ), следствие, опять-таки, выяснить не пожелало ! Кузьмин справедливо указал в своем заявлении, что никто из полицейских чинов не предпринимал проверок показаний Сухово-Кобылина, которые раз от разу существенно видоизменялись. В своих первых показаниях Сухово-Кобылин ничего не говорил о последней записке Симон-Дюманш к нему ; кроме того, он фактически не имел alibi на ночь убийства ( т.к. находился в гостях у Нарышкиной до 2.00 ночи, но во сколько именно он ушел оттуда никто из гостей не видел, а карету в тот вечер он не велел закладывать и ходил по ночной Москве пешком ). Дальше - больше ! Галактион Кузьмин указал на то, что имущество Симон-Дюманш ( якобы, украденное Егоровым ) на самом деле забрал крестьянин Савин Карпов, которого 9 ноября 1850 г. Сухово-Кобылин направил на квартиру Симон-Дюманш именно с этой целью. Карпов, работавший плотником, имел при себе стаместку, молоток и клещи для того, чтобы взломать мебельные замки, если это потребуется. Т. о. еще до опознания тела убитой ( оно состоялось, напомним, 10 ноября 1850 г. ) Сухово-Кобылин послал своего человека в ее квартиру забрать ценное имущество... А затем написал заявление об исчезновении ценностей ! Но даже не это было самым шокирующим в заявлении Кузьмина. Он первым из осужденных по "делу Дюманш" написал о том, как же именно следствие получило признательные показания подозреваемых. Имеет смысл процитировать дословно эту часть заявления Кузьмина ; оно очень красноречиво ( необходимо пояснить, что Кузьмин пишет о самом себе в третьем лице, т. е. "он", "его" ) : "был он обольщен господином частным приставом Хотинским 1850 года ноября 15-го, который показывал собственноручное письмо господина его, Сухово-Кобылина ; в оном письме он ( Сухово-Кобылин ) писал, чтобы он, Галактион, принял на себя участие в убийстве Деманш, за что обещал, и писано было то в письме, и что оное письмо он сам читал из рук господина частного ( пристава ), за что обещаное ему, Галактиону, вечную свободу и отпускную со всем его семейством, а именно : с отцом, матерью, братьями и сестрами, сверх сего денег 1050 руб. ассигн(ациями) (...) ; когда он был послан в Яузскую часть на содержание, то подсадили к нему их домового управляющего рядом с его нумером ( т. е. камерой - прим. murder's site ), в котором есть сквозь стену щель, и ( управляющий ) показал ему письмо, также в начале письма обольщал, а потом угрожал, что все равно, ежели ты не сознаешься и не примешь на себя, то пропал - ты и твое семейство (...)". Еще более интересным следует признать заявление Ефима Егорова. Последний очень педантично разобрал улики, собранные против него и методично опровергнул их. Уже в самом начале своего заявления Егоров указал на существование у него надежного alibi : 9 ( ! ) человек дворовых людей могли подтвердить, что он с 21.00 7 ноября по 8.00 8 ноября 1850 г. находился с ними в одной комнате. Ефим Егоров назвал поименно всех тех людей, с которыми ночевал тогда в одной комнате. Из-под такого присмотра незаметно не выскочишь на улицу ! Напомним, что дом Сухово-Кобылина, в котором спал Егоров, был отделен от квартиры Симон-Дюманш довольно большим расстоянием ; Егорову просто-напросто не хватило бы времени на все те перемещения, которые ему пришлось бы совершать согласно официальной версии ( пройти от дома Сухово-Кобылина до дома графа Гудовича, совершить там убийство, одеть тело и вывезти его за пределы города, вернуться назад, выпить вина с женщинами-подельщицами, сходить в трактир с Кузьминым и выпить там и, наконец, вернуться из трактира в дом Гудовича, а оттуда - в дом Сухово-Кобылина, где в шесть часов утра он, якобы, опять улегся спать ). Осужденный прямо назвал причину, побудившую его самооговору : "бесчеловечные истязания частного пристава Стерлигова". Процитируем, о каких именно истязаниях шла речь : "1-е ) крутили ему самой тоненькой бечевкой руки столь крепко назад, что локти заходили один за другой, таким образом он оставался связанным от 2-х часов пополудни и до 1-часа пополуночи ( т. е. более 10 часов - прим. murder's site ) ; 2-е ) связанного таким образом вешали на вбитый в стене крюк, так, что он оставался на весу по несколько часов, не давали ему пить целые сутки, кормя его одной селедкой и вдобавок, когда он находился связанным, в висячем положении, г. Стерлигов собственноручно наносил чубуком сильные удары по ногам, по рукам и голове. Сознавая свою невинность, он, сколько в силах был, переносил ( побои ) с терпением ; но когда совершенно ослабел, то решился принять на себя то ужасное преступление, дабы избавиться от бесчеловечных испытаний (...)". Ефим Егоров в своем заявлении в Сенат обоснованно обратил внимание на ряд серьезных моментов, которые следствие совершенно упустило из виду, но которые на корню подрывали официальную версию преступления. Прежде всего, в квартире Симон-Дюманш была отнюдь не одна комнатная собачка по кличке Дуду - нет, таких собачек было аж даже 4 ! При всем желании Аграфена Иванова не могла вынести всех их из комнаты сразу ! А наличие в спальне убитой комнатных собачек делало невозможным убийство без шума, т. е. так, как его описывало следствие... Помимо этого, Ефим Егоров напомнил о существовании на московских улицах полицейских застав и справедливо заметил, что "нельзя было провезти мертвое тело ни в Пресненскую, ни в Тверскую заставы ( что ) подтверждается показаниями 16-ти человек солдат, которые занимали караул на тех заставах". Помимо Кузьмина и Егорова заявление в Сенат о непризнании себя виновной написала и Аграфена Иванова. Надо сказать, что Ефим Егоров обратился не только в Правительствующий Сенат, но и к Императору Николаю Первому. Его прошение на Высочайшее Имя датировано январем 1852 г. В каком-то смысле Ефим Егоров повторил путь своего обидчика - Сухово-Кобылина - который, напомним, также обращался непосредственно к Императору в поисках защиты от полицейского произвола. Поступок Ефима Егорова следует признать тонким и хорошо продуманным шагом : теперь он мог быть уверен, что раз расследование попадет под Монарший контроль, то козни и взятки его оппонентов не позволят "похоронить" дело. В своем прошении Егоров указал, что с первого дня ареста и вплоть до момента подачи "Прошения" он содержался в одиночной камере, что сильно повредило его здоровью. Он просил Монаршего вмешательства для того, чтобы покончить с этой закамуфлированной пыткой и обеспечить его перевод в общую камеру. Вместе с тем, можно предположить, что не только желание переехать в другую камеру двигало Егоровым. Подачей подобного прошения он рассчитывал напомнить как о себе, так и самом расследовании Императору, который, возможно, пожелал бы узнать на каком этапе находится "дело". Его интерес мог подстегнуть сенаторов к оперативному рассмотрению ходатайств осужденных, поданных двумя неделями ранее. Из Собственной Его Императорского Величества канцелярии прошение Ефима Егорова было спущено в Правительствующий Сенат, где рассматривалось 12 июня 1852 г. Постановлением Сената решение этого вопроса было поручено московскому военному генерал-губернатору, в ведении которого находились тюрьмы. Граф Закревский думал над прошением Егорова недолго. Уже 25 июня 1852 г. он приказал объявить заключенному, что его прошение на Высочайшее Имя не может быть удовлетворено вплоть до окончания дела. Никаких объяснений этому отказу Егоров не получил. Разумеется, Сенат не мог пройти мимо заявления Кузьмина о неправильном определении его возраста, поскольку подобное нарушение юридической нормы делало его неподсудным и грозило разрушить все "дело". Сенат предписал провести сверку данных 8-й и 9-й ревизских переписей, в которых д. б. быть зафиксирована метрическая информация о Галактионе Кузьмине. Выяснилось, что между этими данными существует противоречие : 9-я перепись показала Кузьмина и Егорова старше, чем 8-я. Чтобы окончательно прояснить этот вопрос, Сенат постановил провести медицинское освидетельствование всех осужденных по "делу Симон-Деманш". Эта процедура д. б. установить их возраст согласно медицинским и антропометрическим признакам. Освидетельствование было проведено 29 сентября 1852 г. Надо думать, оно было достаточно формальным ; в нем участвовали 9 человек - члены московской Уголовной палаты, полицмейстер и один врач, служивший в полиции ( по фамилии Тепловский ). В результате осмотра официальные лица признали всех осужденных вполне развитыми и на этом основании было решено верить записям 9-й ревизской переписи, согласно которым Галактион Кузьмин ( самый молодой из осужденных ) родился 26 октября 1829 г. Т. о. на момент совершения преступления он был совершеннолетним ( ему уже исполнился 21 год ), а стало быть никаких оснований для пересмотра приговора по делу не существовало. Что ж, решение вполне предсказуемое, если даже не сказать - очевидное ! | |
