| |
|
Убийства. Виновный не назван.
Рассмотрев жалобу присяжного поверенного Дрягина, Уголовный кассационный Департамент Правительствующего Сената решением от 22 декабря 1895 г. постановил : 1) приговор Сарапульского окружного суда и решения присяжных заседателей отменить ; для нового рассмотрения дело передать в Казанский окружной суд ; 2) Сделать замечание Елабужскому окружному суду за состав присутсвия, участвовавшего в распорядительных заседаниях по данному делу 19 августа и 19 сентября 1895 г. Короленко, опубликовавший в начале 1896 г. цикл статей, посвященных "мултанскому делу", сделал предстоявшему суду необыкновенную рекламу. Из достаточно заурядного провинциального уголовного процесса за несколько месяцев выросло явление общероссийского масштаба. Короленко удалось привлечь в качестве защитника вотяков Николая Карабчевского, самого высокооплачиваемого столичного адвоката того времени. Последний согласился выступать безо всякого материального вознаграждения ( всё равно во всём Старом Мултане не хватило бы денег ему на гонорар !), поскольку очевидная скандальность предстоящего суда гарантировала Карабчевскому рекламу, которая была для него важнее любых денег. Нельзя не признать, что в силу некоторых своих нравственно-этических качеств Николай Платонович Карабчевский представляется нам, своим потомкам, личностью далеко не рыцарской. Мало кто знает, что ещё в студенческие годы он убил свою любовницу, но дело это было замято, возможно, не без участия его влиятельных родственников ( дед Николая Платоновича Карабчевского был обер-полицеймейстером Крыма ). Вечный либерал и оппортунист, неявно третировавший российские порядки, Карабчевский всегда безвозмездно защищал народовольцев и террористов ( и кстати, первым своим браком он был женат на сестре народовольца С. Никонова, осуждённого на каторжные работы ), что впрочем, ничуть не мешало ему одеваться у лучших столичных портных и ужинать в самых шикарных ресторанах. На старости лет убеждённый либерал плавно отказался от идеалов своей народовольческой молодости, женившись на миллионерше Ольге Варгуниной и поселившись в роскошном расстерлиевском особняке на Знаменской улице, дом 45. Известно, что Карабчевский не брезговал разного рода некорректными ораторскими приёмами и имел склонность манипулировать присяжными. Сохранились любопытные воспоминания П. Мартьянова, повествующие о том, как Карабчевский в гостях у Льва Толстого "целый вечер хвастался тем, как он добился оправдания братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве секретаря консистории Комарова, а когда Толстой спросил : "Но кто же, по вашему мнению, Комарова убил ?", без зазрения совести ответил : "Несомненно, убил Степан Скитский", чем, естественно, шокировал собеседника". Уже после Февральской революции 1917 г. Карабчевский произнёс настоящий панегирик революционным террористам, поставив себя в один ряд с такими бомбометателями, как Гершуни, Сазонов, Перовская и пр. Сказано это было им во время публичного выступления 16 мая ; речь эта в контексте событий последующих лет столь красноречива, столь саморазоблачительна, что тут даже и комментировать нечего. Вместе с тем, следует отметить, что не одна только беспринципность обеспечивала Карабчевскому феноменальный успех на процесах, в которых он участвовал. Это был адвокат высочайшей квалификации, с выдающимися аналитическими способностями и бесспорным ораторским даром. Он был дотошен в разборе деталей, стремился тщательным разбором всех обстоятельств дела постичь скрытый смысл событий. В исследовании следов и улик демонстрировал качества опытного криминалиста ; был активен в период подготовки к процессу и не ограничивался материалами только предварительного следствия, благодаря чему в своей защите порой далеко выходил за рамки фактического материала, представленного обвинительным заключением. Карабчевский при деятельной поддержке Короленко добился того, чтобы защита представила на новом процессе собственную этнографическую экспертизу. Её должен был подготовить А. Верещагин, этнограф, получивший известность благодря своим работам "Вотяки Сосновского края" и "Вотяки Сарапульского уезда". Кроме того, Карабчевский съездил в Вятскую губернию, где ознакомился с обстановкой и повстречался с некоторыми свидетелями и родственниками обвиняемых. Встречи эти, как станет видно из дальнейшего, дали адвокату весьма важную для предстоявшей защиты информацию. Обвинение, разумеется, не на шутку встревоженное как кассацией второго приговора, так и заметным усилением защиты, принялось, что называется, приводить в порядок расстроенные ряды. Понимая, что внимательный к мелочам Карабчевский непременно ухватится за многочисленные противоречия между экспертным заключением профессора Смирнова и свидетельсткими показаниями священника Якимова, обвинение решило не вызывать последнего в суд, а зачитать стенограмму его допроса в ходе заседания. Этот приём позволял избегнуть допроса свидетеля защитой. При этом обвинитель вызвал в суд 105-летнего Иванцова, того самого деда, что повествовал о нападении вотяков на него и его семью в 1842 г. Разумеется, сделано это было не без умысла : допрашивать такого свидетеля было крайне нелегко ( в силу банальных причин : плохого слуха и замедленной реакции при ответе ), выставить его в смешном свете, либо лгуном значило продемонстрировать неуважение к старости и даже если бы Карабчевскому удалось полностью дезавуировать показания Иванцова обвинение всегда могло бы объяснить возникшее недоразумение большим возрастом свидетеля. Дескать, что вы хотите, ведь это ж столетний дед ! Но, разумеется, не этими и им подобными приёмами обвинение собиралось бить защиту наповал - это всё-таки была тактика процесса, помимо которой требовалось некое глобальное, стратегическое решение. И оно было найдено. Если точнее - организовано, подстроено. Идеальным решением с точки зрения прокуратуры, гарантированно отправлявшим вотяков в каторжные работы, представлялось добровольное сознание обвиняемых. Его, однако, за все прошедшие годы получить так и не удалось. Конечно, полиция, используя тюремных осведомителей, могла бы организовать дело так, будто кто-то из "стукачей" подслушал саморазоблачительный рассказ кого-то из вотяков и поспешил донести об этом властям, но подобному доносу была грош цена - присяжные заседатели вряд ли бы ему поверили. Поэтому полиция пошла на более тонкую комбинацию. Василий Кузнецов, единственный русский из числа обвиняемых, через некоторое время после вынесения второго обвинительного приговора был выпущен на свободу с обязательством явиться в полицию по первому требованию. Удивительная милость, что и говорить, особенно, принимая во внимание как тяжесть обвинения, так и строгость назначенного Кузнецову наказания ( 10 лет каторжных работ ). Однако, как показали дальнейшие события, полиция так просто милостивой не бывает. Во время одного из посещений Кузнецовым местного трактира "Медовые ключи" к нему подсел какой-то нищий, из тех, кого в дореволюционной России называли перехожими людьми, бродяга-богомолец, живущий подаянием "Христа ради". Нищий разговорился с Кузнецовым, выпил с ним стопочку водки, затем вторую. Более не пили... А через несколько дней в Вятской окружной прокуратуре появился исключительный по своей важности документ : протокол допроса причётника Богоспасаева, в котором последний рассказывал, как своими ушами слышал от Василия Кузнецова рассказ об убийстве Конона Матюнина. Именно он, Богоспасаев, и был тем нищим, что подсел в трактире к обвиняемому. Это с ним Кузнецов выпил водки - и простодушно всё рассказал ! И Богоспасаев - чистая душа !- не смог умолчать об услышанном. Это было то звено, которого так недоставало обвинению. Теперь можно было с полным основанием утверждать, что признание по крайней мере одного из обвиняемых всё же существовало и тому был свидетель. Нормальный, с точки зрения суда, свидетель - ни уголовник, ни полицейский, бродяга, правда, ну дак, что ж с того ! Ссылка на показания Богоспасаева тут же попала в очередную редакцию обвинительного заключения по делу о "мултанском жертвоприношении", а сам он был задержан до суда Вятке. Обвинение рассматривало его как одного из важнейших своих свидетелей. Третий судебный процесс по сильно затянувшемуся делу "старомултанских вотяков" открылся в маленьком городке Мамадыше, расположенном в 130 км. от Казани, 28 мая 1896 г. Председательствовал на процессе, проходившем с участием присяжных заседателей, член Казанского окружного суда Завадский, обвинение поддерживали товарищ прокурора Казанской судебной палаты ( суда 2-й инстанции ) Симонов и товарищ прокурора Сарапульского окружного суда Раевский, тот самый, что стоял у самых истоков расследования. Защищали обвиняемых присяжные поверенные Дрягин и Карабчевский. В принципе, фактический материал, которым оперировало обвинение, по сравнению с предыдущими судами изменился ненамного : добавилось разве что показание Богоспасаева об услышанном им признании Кузнецова. Но уже тут у обвинения вышла серьёзная осечка : Карабчевский напомнил присяжным, что Богоспасаев в этом деле далеко не случайный свидетель, не человек со стороны ; ещё в 1892 г. он допрашивался прокуратурой как человек, лично знакомый с убитым Матюниным. Это действительно было так - Богоспасаев познакомился с Матюниным за несколько дней до гибели последнего, в связи с чем и был официально допрошен. Можно было счесть простой случайностью то обстоятельство, что один и тот же человек с интервалом в почти 4 года возникает в этом расследовании, но освобождение Кузнецова из-под стражи выглядело вовсе неслучайным. Уж не для того ли его отпустили из тюрьмы, чтобы к нему в трактире подсел Богоспасаев ? Карабчевский переключил внимание суда со слов свидетеля на его личность, а этого ни обвинители, ни сам Богоспасаев, видимо, никак не ожидали. Последний растерялся и пошёл на попятную, заявив, что не помнит, что же именно говорил ему Кузнецов, поскольку был сильно пьян. И на адресованный ему вопрос зачем же он говорил то, в чём сам неуверен ? Богоспасаев простодушно пожал плечами : "Так, просто балябал !" ( "Городил вздор",- охарактеризовал впоследствии показания Богоспасаева Карабчевский ). Это "просто балябал" выбило из колеи обвинение, которое никак не ожидало конфуза одного из важнейших своих свидетелей. Обвинитель Раевский бросился объяснять, что, дескать, Богоспасаева отыскали полицейские урядники, узнав, что тот на всех углах рассказывает о "сознании вотяков об убийстве Матюнина", что в прокуратуре лишь записали его показания и пр., но усилия помощника прокурора вряд ли достигли цели : ощущение того, что суд стал свидетелем банальной "подставы", позорно провалившейся полицейской провокации, было слишком сильно. Важным моментом процесса стало экспертное выступление А. Верещагина, фактически оппонировавшего профессору Смирнову в его историко-этнографической экспертизе по делу. Верещагин совершенно справедливо указал на то обстоятельство, что все рассказы о вотяцких жертвоприношениях людей всегда делались с чужих слов : никто никогда не встречался ни со свидетелем таковых действий, ни с их участником, никто никогда не слышал признательных показаний жрецов, совершающих ритуальные убийства. Наконец, никто никогда не находил останков ритуально казённых людей. Всё это придаёт рассказам такого рода характер мифа, предания, повествующего о событиях, быть может, и реальных, но отдалённых большим числом лет. Поскольку вотяки довольно часто совершают жертвоприношения животных, то и человеческие жертвования, будь они реальными, приносились бы довольно часто ; во всяком случае, за те 400 лет, что Россия владела этими землями должно было бы накопиться очень много вполне достоверных примеров такого рода закланий. На самом же деле этого нет. На этом основании Верещагин сделал вывод о том, что вотяки покончили с практикой человеческих жертвоприношений ещё до включения их народа в состав русского государства. | |
